Игорь Михайлов родился в 1963 году в Ленинграде. С 1979 переехал в город Жуковский. С 1982 по 1984 служил в ГСВГ (группа советских войск в Германии). В 1989 окончил филфак МГПИ имени Ленина. Работал сторожем, дворником, социальным работником, грузчиком, журналистом в местной газете «Современник», в подмосковной газете «Домашнее чтение», в «Московской правде». С 2004 по 2008 в журнале «Литературная учеба». С 2008 по 2019 — заместитель главного редактора журнала «Юность», завотделом прозы.
С 2019 главный редактор журнала «Вторник».
Лауреат премии журнала «Литературная учеба» в номинации «Проза» (2002). Лауреат премии Валентина Катаева в номинации «Проза» (2006).
Публикации в газетах «Комсомольская правда», «Общая газета», «Алфавит», «Московская правда», «Книжное обозрение», «Независимая», «Русская Америка»; журналы «Дон», «Москва», «Нева», «Литературная учеба», «Новый журнал», «Юность».
Книги: «ЗАО Вражье» (М., Юность, 2003), «Письма из недалека» («Художественная литература», 2011), «Купание в Чухломском озере» (М., Москва, 2018), «Дольке вита» (Ярославль. Филигрань, 2019), один из четырех авторов книги «Марокко с первого взгляда» (М., ВИКМАР, 2015), литературный редактор книги Коррадо Ауджиаса «Модильяни» (М., «Молодая гвардия», 2007, серия ЖЗЛ), «Дольке вита» (Литературное бюро Натальи Рубановой — Издательские Решения, 2020).
Автор фотографии — Константин Паскаль
Остров мёртвых
Был Свияжск да весь вышел. Теперь здесь живут коты и монахи!
И, кажется, так было всегда. А все остальное: форпост, Иван Грозный, взятие Казани, монастыри, пустынь, тюряга после революции, детская колония, кладбище и памятник Иуде, — выдумали для туристов.
Скучающему туристу нужен простор для воображения! Нужен масштаб.
Если б не было туристов, не было бы и Свияжска. И, собственно, нет.
На одноименной станции, если тебя леший занес не на ту сторону, имеется в наличие только деревенька с дежурными избушками, крытыми индулином.
Баба в пуховом платке с баулами идет себе косолапой, медвежьей походкой на выход.
— Как добраться до Свияжска? — спрашиваю.
— А чего добираться-то? Вот он и есть!
На станционном подоконнике разминаются коньяком две разбитные бабехи и мужичок.
— А мы че, мля, мы ничего! Никому не мешаем, а это я все уберу…
Новость дня: Свияжск обнаружен в перепалке начальника станции с встречающими и провожающими неизвестно чего:
— Кто — бомжи? Мы из Свияжска!
Но нет Свияжска, и буфета нет, где бы выпить за его отсутствие. Или присутствие, но в другом измерении.
Другой Свияжск — город-остров.
Есть, наверное, два Свияжска: один земной, другой небесный. Город-музей, город-мечта, как земля о трех китах, воздвигнутый на костях. В первом пьют коньяк, а в другой ходят только туристические автобусы и вальяжные пароходики в навигацию, где у пассажира с брюшком в купленной по случаю в Угличе на пристани в сувенирной лавке капитанской фуражке возникает ощущение исторической перспективы, когнитивного диссонанса и неотвратимости обеда.
Все остальное: выставочно-потешные кузнецы в сермяжных ремешках и прочий фольклорный элемент, бабы на чайнике, три притопа, два прихлопа, а также продавцы и консьержки в гостинице, — приезжие, залетки.
После шести часов вечера всех их выметает метлой или метелью вон.
И чего им здесь не сидится? Время, как наседка, высиживает скуку.
А потому и не сидится, что города нет, а есть место работы, куда вход только через турникет, как в метро. Декорации исторического фильма про то, как из Углича привезли с собой крепость, поставили на берегу Свияги, а потом пошли Казань брать.
Сижу в кафе, вкушая уху из щуки, выловленной, соответственно, в реке Щука или Свияге.
— Ибрагим приехал! — истошный вопль поварихи, как обухом по темечку. — Быстрее собирайтесь, едем.
Куда деваться от Ибрагима, от его ига, плена с последующим рабством и выкупом?
О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить! Бежать некуда, Ибрагим встал у выхода, как Грозный в мае 24 числа 1551 года.
Стал Ибрагим и потребовал ясак, и пошли ему и поклонились все. Покудова я, давясь ухой, думаю, в какое окно сигать и куда бежать, к Щуке или Свияге, или прикинуться монахом, Ибрагим с рабами и ясаком отчаливает восвояси.
И — тишина!
Статисты пошли в буфет, Казань и Грозный могу подождать.
Ничто не шевелит отрадного молчания — ни многоступенчатый, словно лестница на небо из бурого кирпича, напоминающий пазл, Собор Богоматери, его фрески, отдающие гарью и жаром рая и ада, заперты на амбарный замок, ни обсыпанный белой глазурью, как кулич, Богородице-Успенский монастырь, ни пристань, вмерзшая в местный Коцит.
Всё словно выдумано: прозрачный, будто призрак, идет по двору черный монах. Надвратный храм, дышащий теплом лампады. Купол, загородивший низкое мартовское солнце, напоминающий постную просфору.
Был Свияжск, да весь вышел, исход совершается каждый день по будням, кроме выходных, в 16:00. Ни минутой позже. Ибрагим ждать не будет.
Кафе «Буян» с фингалом под глазом насупленно молчит. Деревянные лавки с медовухой и закусками закрыты, буянить некому и не перед кем. Разве только котам.
По вылизанной ветром дороге сигают и орут от любви мартовские коты. Черный пушистый с выдранным клоком шерсти. Кот ручной, почти сувенирный, связанный из мотка черной, как сажа, ночи.
Звезды выткали над ночным Свияжском парчовое полотно с ковшами и козерогами.
Пусто. Опустел Свияжск. Онемела улица.
Население вахтовое, привозное, как и товары в лавчонках. Самый главный товар — батарея горячительных напитков с псевдоисторической подоплекой: богатырь с шеломом, Иван Грозный, Мамай, перцовочка и прочий горячительно-туристический набор. Для проведения досуга на острове вдалеке от суеты и дел мирских, или, выражаясь совсем недипломатично — для того чтобы как следует надраться в гостинице купца первой гильдии Каменева и рыдать. Тем более никакого посетителя в марте в будний день никто не звал. Надраться вдрабадан и потом все же пойти и взять Казань до 23:00 часов.
Потом ни-ни! Завтра будний день.
В будний день в Свияжске крокодил не ловится, не растет кокос. И лишь на Свияге рыбаки напоминают пингвинов, высиживающих яйца. Добро бы и те, кто ловят рыбку, были бы местные, и тут — мимо. Рыбак — не местный, на машинах, хоть и татарин, но из Москвы, с Выхино. Наловил сороги, живца для щуки.
— Завтра пойду на другой берег, щуку буду брать!
Вот с озера, закованного в ледовые оковы поганого идолища, словно Илья Муромец, панорама города наиболее неправдоподобна. Чем ближе Свияжск, тем резче, как скулы степняка, проступает новодел, моренные под старину избушки, гостиницы и пожарная каланча. Стены Богородице-Успенского монастыря окантованы белым безмолвием. Обет молчания на устах Свияжска.
Обрамляют город пологие сопочки на противоположном берегу, горки и трамплин, принадлежащие, как говорят, Шаймиеву.
Вот оттуда, сверху, издалека, с плоской равнины белой чаши озера, из прошлого, с Кудыкиной горы он, словно воспарив над землей, напоминает град небесный, а не потешную, немного потемкинскую, немного сувенирную лавку для туристов. Град небесный, где живут недобитые временем старики, коты и монахи Успенского монастыря.
Местный житель занесен в Красную книгу. Это — порода особая, встречающаяся крайне редко и внезапно.
Дидо возникает словно из ниоткуда: белая, как лунь, борода и одинокий зуб, торчащий гордо и задиристо. Не исключено, что это — ряженый.
— Иди, — говорю я ему, — фотографироваться, раз такое дело!
Но дидо, пожевав мочалку бороды, убегает в дом.
Сказано: никого нет — стало быть никого!
Распрягайте, хлопцы, кони, японский телевизор!
В гостинце купца Каменева постоялец прислушивается к эху собственных шагов, крадущихся за ним попятам. Единственный оставшийся в живых шпионит за собственной тенью, так как других постояльцев на свете больше нет. Случается изредка консьержка, но тоже нечасто:
— Вы к нам лучше летом приезжайте, летом у нас хорошо!
Деревянная лестница скрипит саморезом. Шум шагов умирает в номере в беспросветном одиночестве. Луна косит грозным глазом сквозь бледный занавесочный тюль. Телевизор во всю стену, как черная дыра во вселенной, пульсирующая энтропия.
Завтра приедут туристы и отопрут Собор Богоматери. Рассеянные лучи мартовского солнышка раскрасят Евангельский сюжет, обесцвеченный, бесплотный, как лик черного монаха. Алтарница тихо шелестит записочками на банке, перебирая, как четки, имена живых и мертвых. И свечки оплывают слезой.
В Свияжске хорошо поминать усопших. Город-погост, город мертвых. Слава, позор и жизнь ушли, словно за водкой. Черный кот с выдранным боком — чертовщина — примерещился. Тишина успокаивает нервы. Солнце зависло над Троицкой деревянной церковью, как НЛО…
Дорога сматывает серую ленту в клубок. Водитель о чем-то давно и долго говорит, как сказитель.
И сколько не оборачивайся назад, на весь этот пленительный в своей сказочности и сувенирности Содом, в соляной столп уж не превратишься.
Потому что был Свияжск да весь вышел!
Вельяминово. Всё ещё будет!
В Вельяминово темнеет рано, словно возле села вечно гуляет Золотая орда и регулярно выжигает посады дотла.
Поэтому и пустота в Вельяминово, хоть волком вой.
И вроде коттеджи кругом, люди прохаживаются туда-сюда, собаки лают, все чинно и благородно, но — пусто. Ведь, согласно энциклопедии, село основано Протасием Вельяминовым аж в 13 веке.
13-й век! Кромешная тьма веков. Подумать страшно! От крещения Руси прошло каких-то три столетия. Еще Мамай не валялся. Ивана Грозного не поминают всуе недобрым словом даже новгородцы. Смутное время — далекое и неизвестное будущее — звездолеты, бороздящие просторы вселенной. Петр первый в воспаленном воображении сумасшедшего, а все остальное — вилами на воде. Да и будет ли, неведомо!
Москва еще не третий Рим, а село городского типа с деревянными домами.
Такие достижения цивилизации, как канализация — утопический роман!
А меж тем Вельяминово уже стоит себе и в ус не дует! И предок известного актера Петра Вельяминова, который всю жизнь играл колхозников, тщательно скрывая свою боярское прошлое, собирается бороться с Романовыми за престол!
Вряд ли вельяминовцев по ночам не допекают языческие призраки. Перуны и Даждьбоги. До рождения Дмитрия Донского, родственника Вельяминовых, еще пятьдесят лет с гаком. И после — почти вся история государства Российского.
И Вельяминово все это скоро увидит. В 15-м веке это славное местечко вблизи Москвы сожжет Давлет-Гирей, очередной Джавдет, за плечами которого Белое солнце пустыни!
А спустя восемь веков на автобусе приеду я, чтобы в местной пиццерии откушать кофию.
В окошке, как в подрамнике, — Храм Преображения Господня.
Вот так бы сидеть здесь вечно, никуда не торопясь, лениво поглядывать в окошко на Преображение, цедить из чашечки сгущающиеся сумерки и не думать решительно не о чем.
Хорошо ни о чем не думать в конце декабря в мерцающих сумерках!
Стрелки замерли, часовой механизм заржавел, время пошло обратно, или, как пишут в фантастических романах, вспять.
Если бы не Преображение, пиццу и кофе пришлось перенести километров на 65 на северо-запад.
Крепко засесть, как Чапай с максимом, в каком-нибудь торговом центре. Или — смешаться с толпой, ассимилироваться с ордой. Жить безоглядно и тупо, глядя на окружающий мир сквозь витрину «Ашана»!
А в Вельяминово — ни души. Тишину можно ощутить как женщину, не веря тому, что это — не сон, и, как и все хорошее, он исчезнет, растает, стоит только прикоснуться.
Вельяминово — кладбище времени. Его сюда свозят со всей округи, складируют и утилизируют.
Одна, две избушки в глубине села несут на себе несомненный отпечаток наличников. Они желтеют в брезжущих сумерках неярким, а слегка разбавленным декабрем, светом фонарей. Их ненадежный, тусклый свет, словно фары дальнобойных машин, которые утюжат Каширское шоссе справа налево и слева направо. Свечение наличников, словно вызов тьме веков.
Но все же, как так: ничего?
В самом, почитай, центре села лежит камень бел-горюч: Село Вельяминово основано в 1279 году боярином Протасием Вельяминовым.
Но куда умчалося это навеки ушедшее время?
Кузнецы в сыромятных ремешках на голове и кожаных передниках, с молотом и раскаленной подковой, зажатой щипцами, пахари и косари с обветренными лицами, старики и старухи у плетня, глядящие вдаль, молодая девка, подобравшая подол, и корова, из-под которой струится пар и молоко, малец без штанов, отбивающийся прутиком от шипящей, как сковорода, гусыни… где это все?
Ничего не осталося. Один лишь храм Преображения с чудотворной иконой Богородицы Млекопитательницы и проступившим на стекле темным силуэтом древней иконы. Но и это — всего лишь конец 19 века. Старых стен уже не существует. Церковь взорвали в 1936 году. А этот граненый, немного грузный, как будто испытавший всю бренность земную барабан восстановили в 2002-м.
Все остальное — знакомое до дрожи типовое жилое пространство с призрачной маршруткой, которая каждые полчаса уносит парочку-тройку нетрезвых или сонных пассажиров с ветерком до метро «Домодедово».
Маршрутка мчит все прямо и вперед, как будто счастье там, в Первопрестольной, у метро «Домодедово», или там, куда летят самолеты и ходят поезда. А здесь — только одно Преображение — на всю округу, серую и притихшую, как мышь.
Но только как-то ничего не преображается. Ни здание почты с колосьями пшеницы латунной чеканки периода недоразвитого социализма, ни здание Сбербанка с такими же обшарпанными серпом и молотом.
Время гваздануло Вельяминово молотом о наковальню. И остались от былой славы серый прудик с Набережной улицей, деревянный остов, вставший на дыбы из каких-то кирпичных развалин, словно скелет динозавра в палеонтологическом музее, припаянный к вечной мерзлоте магазин «Продукты» с надписью «Вход сбоку».
Но входа, а заодно и выхода ни сбоку, ни где еще. А есть такое вот объявление, листок формата А4, пришпиленный к дереву: «31 декабря в 15:00 у почты будет продажа кур-молодок. Возраст 5 месяцев, отличная племенная молодка яичной породы. Дешево, цены снижены на 30-40 %. Приезда в указанный день и время будет в любую погоду. Последняя распродажа в этом сезоне по прошлогодним сниженным ценам!!!»
В пиццерии, взобравшейся на плечи продуктовому магазину, одиноко, хоть застрелись. Лишь одна барменша-бандерша, крашенная брюнетка с усами, басит из угла:
— И еще не забудь, Коля, три ящика Jack Daniels!
Коля не забудет, свинья не съест, так и живут.
Новый год на носу, в кафе три залы. Есть где разбежаться вширь и вглубь. В средней зале с темными обоями сцена и вбитый, словно кол в спину вампира, шест для стриптиза!
Стриптиз в коттеджном поселке — такая же примета времени и реальность, как Золотая орда в 13 веке.
А кофе медленно испаряется, словно сквозь меня просеивают минуты, часы, мгновения, века. Или я просеиваюсь сквозь них?
Солнце песчинками в часах истекает, последние минуты, секунды, дни…
Но куда же кануло такая уйма времени? В какую прореху? Кто его умыкнул?
Где следы пребывания в Вельяминово человека?
Преображение? Но там — Бог. Одинокий и брошенный всеми на кресте.
Батюшка, не верящий ни в Бога, ни в черта, обитает по соседству, в кирпичном, словно игрушечном, доме. Домик аккуратный, двухэтажный, как в раю. По двору ходит вальяжный и раздувшийся, словно шарик воздушный, рыжий кот.
Батюшкин!
Время иссякло. В это место вбили кол для шестового стриптиза. И по вечерам здесь извивается целлюлитная Джессика из Житомира.
И это все, что осталось от тысячи лет христианской цивилизации!
Трудно представить себе, что пройдет еще восемь веков и над Вельяминово, наконец, взойдет солнце. Вспыхнет, как лампочка Ильича, заря новой жизни!
А может и вспыхнет, кто ведает?
Может, как раз все у Вельяминово впереди! Кур-молодок по шибко сниженным ценам завезут только 31-го. Виски с содовой, шестовой стриптиз отойдут в прошлое, и потомкам, кузнецам и пахарям, надо будет долго и упорно объяснять на пальцах молодым, что это такое. И никто так и не поймет: что и зачем! И лишь слепой дед Ермолай, которому перевалило за сто, скажет, что его прадед, тот, кажется, был на стриптизе, и говаривал, крякнув после рюмашки, что это — вроде рыбалки. Только вместо наживки баба трепыхается, а мужики должны поймать эту русалку на свой уд!
И мне сладко от дремы, в которую меня погружает по-осеннему теплый зимний вечер, неяркое солнышко, мутнеющее вдалеке по над крышами.
Но покуда несушек не завезли, все кругом невзрачно, словно не выспалось.
Однако пора назад, в будущее!
31-го будут куры яичной породы, а завтра во дворе гостиницы — еще и еноты в клетке.
Маленькие обаятельные негодяи потянут свои маленькие цепкие ручонки из клетки за бананами. Бананами их кормит Петрович. Работник в вязаной шапке, с одним единственным желтым зубом, мешочками под глазами и неторопливой, но бодрой и довольно связной речью алкоголика, регулярно похмеляющегося с утра.
Петрович любит енотов, еноты с полосатыми хвостами отвечают ему взаимностью. Он знает о енотах гораздо больше, чем сами еноты о своей нелепой и где-то даже никчемной жизни.
Никчемной, потому что это за жизнь в клетке, сквозь которую белый свет, как шахматная доска и непонятно, с кем воевать?
Еноты с аппетитом трескают яблоки. Петрович подробно и охотно рассказывает новому посетителю о повадках енотов. Видимо, потому что с енотами хоть и хлопотно, но особо не разговоришься. А лисы, те и вовсе все время только и делают, что спят, почти как русская история, покуда ее не разбудят декабристы с Герценом.
Петрович и еноты — вот и все, что есть в Вельяминово, хотя оно в пяти верстах от гостиницы, где томится вдали от Домодедово с бутылкой пива командировочный бурят из Золотой орды:
— Что это за тема? Когда я уеду?
— Вы же сами сказали, что поедете на следующей?
— Это я сказал? Что за фигня?
И правда, что за фигня?
Вельяминово, Барыбино. Стриптиз и Jack Daniels. Еноты и кролики, Мамай, хорьки и Петровичи…
Но — полно. Все еще будет!
Главное, чтобы несушка не подвела, снесла яичко, а машина 31-го продралась из тьмы веков к центру города!
Михалыч
Из машины Михалыч уверенным шагом пошел в противоположную от местной газеты «Сенеж» сторону. Если б Михалыч не был человеком, то был бы, наверное, танком.
— Михалыч, газета не там.
— Да ты чо?
Уговаривать Михалыча — дело пустое. И мы оказались сначала у цветочных палаток, где тоскующие цветочницы пристально изучили шкиперскую бородку Михалыча. А потом перешли дорогу, разделяющую городок Солнечногорск на две неравные половинки яблока.
В скверике серебряный Ильич излучал оптимизм. Михалыч в защитного цвета куртке с москитной сеткой, штанах и с безразмерной корзиной, куда, если постараться, вошел бы весь город Солнечногорск вместе с тоскующими цветочницами.
Защитный цвет — это, видимо, чтоб грибы не заметили!
Мы потоптались у Ильича, как первые христиане у мощей Учителя. Потом Михалыч уверенно повернул оглобли обратно, крикнув:
— Ну я же сказал, что мы не туда идем. Это ты меня запутал!
Михалыч глуховат. Он не говорит, кричит. Когда за столом, да еще с женой, они орут вместе. Она орет, потому что он туг на ухо. Он орет, потому что с Севера. На севере все орут, заглушая завывание вьюги.
Поиски кроссовок превращаются в драму. Двери стучат, супруги кричат, лает истошно соседский пес Боцман.
Наконец после долгих и безнадежных плутаний газета «Сенеж» обнаружилась в кирпичной пристройке к пятиэтажке. В газете «Сенеж» у Михалыча интервью.
На крылечке курит печальная дева Брунгильда, вышедшая покурить из озера Сенеж. В тесной комнатульке с незамысловатыми, как штаны Михалыча, узорами бьются с жизненными обстоятельствами две фактурные бухгалтерши.
— Димы нет. Газеты у него. И вообще Дима в отпуске!
Но Михалыча просто так не сломаешь: сибиряк, на медведя ходил врукопашную:
— Я — Блинов! У меня интервью в майском номере. Дима оставлял мне газеты.
Упасть и не встать: Блинов!
Это в Губкинском каждая хромая собака с облезлыми боками знает, кто такой Блинов! Каждый медведь в берлоге, разбуди его синей и вьюжной полярной ночью. Каждая куропатка или разведенка в продуктовом магазине. А город Солнечногорск недалеко от Москвы. Всяких навидался. Эка невидаль: Блинов!
Решено ждать Диму, который уже выехал из отпуска на автобусе и будет через двадцать минут.
От нечего делать мы переходим дорогу. Зебра, как полоски судьбы Михалыча. Мы — на светлой. У Михалыча скоро выйдет книга, сейчас приедет из отпуска Дима и даст газету с интервью. А потом Михалыч поедет за грибами.
Корзина величиной с Камаз, куда можно вместить даже озеро Сенеж с пляжем, санаторием художников и русалками.
Михалыч говорит, что меньше двух ведер собирать не привык.
Судьба обламывает Михалыча, но он упорно идет ей наперекор. Лихачит. Говорит, сейчас возьму и обгоню вот ту машину, что впереди, не проснувшись. А Рима, жена его, говорит, ну да обгонишь, как в прошлый раз, и тебе дадут по морде. Кто даст? — кипятится Михалыч. Да в прошлый раз тебе дали по морде. — Да ты что? Это я ему чуть не дал. А если бы он дал, то получил бы у меня.
Михалыч в молодости занимался боксом. На гвозде, на даче висят боксерские перчатки, похожие на бордовый помидор — только что с грядки.
На улице жара. Мы возвращаемся в газету. На крылечке курит печальная Брунгильда.
— Нашли! — говорят бухгалтерши.
Михалыч счастливый, он листает газету. Интервью нет.
— Да ладно, Михалыч, бери что дают! Все равно ведь читать не умеешь! — Я шучу, бухгалтерши, колеблясь всем телом, как саламандры, смеются!
Дима летит на звездолете. Духота наступает на горло собственной песне.
Мы ждем Диму. Я иду за кофе на меньшую половинку Солнечногорска, которая обложила железнодорожные пути, как монгольское иго. Михалыч, поникнув головой, увязался за мной.
Они не привык сдаваться. Кофе растворимый в маленькой будке, где готовят шаурму и загорают грустные чебуреки. Жарко, как в сауне.
— Как же вы тут живете? — спрашиваю я Гюльчатай.
— Мы выбегаем на улицу.
Летний день длинный, как бабл-гам, но газету все же находят. Мы прощаемся.
Я с газетой в руке, где большой портрет Михалыча и где он гордо говорит о том, что литература никому не нужна, поднимаюсь на мост, потом спускаюсь, на ступенях сидит парень с расквашенной физиономией. Вот, допижонился, как Михалыч, у него поди тоже были претензии к миру…
На платформе железные поручни посередине. Это чтобы не унес мелькающий, как пуля у виска, сапсан. Михалыча и без поручней не оторвешь. Он врос в землю, сроднился с нею, что гриб!
Объявление из репродуктора: «Запрещено курить и валяться на диване!»
Ну, это только тем, кто сдался малодушно, думаю я. Всем остальным, не всем, правда, но можно.
Вот Михалычу можно!
У него почти уже вышла книга. И напечатали интервью!
Но, однако, жарко и скоро будет гроза.
Если Михалычу позвонить, то он и грозу отведет.
Михалыч написал 10 томов книг в твердой обложке. Он знает — что и как!
Михалыч любит, когда его хвалят, а когда ругают — нет. Тогда он начинает кипеть, как чайник. И из-под его пышных, как у кота, усов, валит пар:
— Да ты прочти сначала!
— Михалыч, кто ж нынче читает-то?
Писатель — это разведчик. Он пишет не для себя и окружающих, а для очистки совести. Потому что иначе не умеет, не может.
Его заслали в тыл врага. И крутись, как хочешь.
И Михалыч пишет. А народ не читает. А он все равно пишет.
Про север, буровиков, медведицу, которая плакать умеет, про свое голодное детство, когда картофельные очистки, словно деликатес, лупил. Только бы сердце выдюжило. Все хорошо и надежно у тех, кто с севера. Вот только сердце нашенской сборки нежное, по-детски вспыльчивое и рано изнашивается.
Правда, в Губкинском, говорят, особое. Огнеупорное и водостойкое. Но у Михалыча — пошаливает.
Поршни постукивают, насос хрипит.
Видать, что-то такое не докрутили, когда гайкой наживляли.
Болезни на Михалыча наваливаются зимой, летом его берет. А зимой он сидит и перечисляет болезни: сердце, подагра, сосуды…
Небольшое приложение к северу, военному детству, интернату, лепешкам из сныти, спирту и морозу 70 градусов.
Михалыч сидит, а за ним в алмазной снеговой пыли летит, очертя голову, страна, чудесная сказка про оленьи рога, в которых рождается солнце для всех людей.
И персонально для него, Михалыча!
